Шапиро Историография (1982)

Начало кризиса буржуазной исторической в империалистическую стадию наложил от-мысли. Общие черты четливый отпечаток на общественную мысль стран Европы и Америки. В этот период обнаружились явные признаки кризиса буржуазной исторической мысли и исторической науки как части более широкого явления — кризиса буржуазной идеологии и обществоведения. В области исторического знания он означал в первую очередь дискредитацию и постепенное изъятие из употребления ряда некогда стержневых для буржуазной историографии теоретических положений или замену их новыми, а в чисто философском плане — усиление субъективно-идеалистических направлений за счет преобладавших ранее объективного идеализма и агностицизма.

Начало кризиса в буржуазной историографии обусловливалось социально-политическими и гносеологическими причинами. В новую эпоху резко обострились все противоречия капитализма, буржуазия развитых капиталистических стран окончательно утратила свой исторически позитивный потенциал, превратилась в реакционную силу, заинтересованную не в движении вперед, а в охране достигнутых исторических рубежей. В области гносеологии важную роль играли упадок господствовавшего позитивистского направления в целом и его национальных школ, рост интереса к личности историка и характеру его профессионального мышления как часть кризиса позитивизма (последний игнорировал особепности исторического познания), а также воздействие на историческую науку революции в физике и теории относительности Эйнштейна.

Все более настойчивым атакам начала подвергаться ведущая идея старой буржуазной историографии — о закономерном характере исторического процесса. На место закономерности все чаще ставился случай, история провозглашалась типом знания, в корне отличным от естественных наук, объектом ее изучения объявлялось неповторимое, не поддающееся обобщению частное. Это означало прямой пересмотр сложившегося в буржуазном обществоведении XVII—XIX вв. представления о единстве научного метода наук о природе и наук об обществе.

В эти годы учащаются нападки на еще одну ведущую идею буржуазной историографии, особенно характерную для нее в XVIII—XIX вв. и отражавшую оптимистическое мироощущение буржуазии, — идею прогресса в истории. Ее историческое мировосприятие омрачают приступы скептицизма, в него вторгаются опасения грядущих потрясений и перемен. Ставится под сомнение также положение, еще относительно недавно обретенное буржуазной историографией,—-о единстве всемирно-исторического процесса. Звучат призывы рассматривать историю не как единый поток,, но как множество ручьев и ручейков, текущих каждый по своему собственному руслу и почти не связанных друг с другом. Таким образом, острие исторического скептицизма было направлено против центральных методологических опор традиционной историографии. Это должно было сказаться и на конкретных исследованиях.

В начале XX в. в трудах буржуазных историков все чаще-начинают звучать мотивы исторического пессимизма. На этой общей основе развертывается наступление на представление об истории как науке, способной давать объективную картину прошлого. Делаются попытки низвести ее до уровня коллекции более или менее случайных фактов, связанных субъективными суждениями разных историков. Страх перед будущим, овладевший буржуазией в новую эпоху, толкал ее в сторону иллюзорности, к. нежеланию получать исторически обоснованный прогноз.

К началу XX в. позитивистская методология истории оказалась в тупике. Развитие исторической науки во второй половине XIX в. вовлекло в научный оборот огромный новый фактический материал. Становившиеся достоянием широкой общественности новые реальности классовой борьбы явились неоспоримым свидетельством сложности и противоречивости исторического процесса. Перед лицом новых фактов оказалось несостоятельным плоское позитивистское понимание исторического процесса как прямолинейного, плавного подъема без взрывов и скачков. Нечто подобное произошло и с позитивистской концепцией всемирной истории: более широкое ознакомление с. историей и культурой азиатских а африканских народов, серьезная дискредитация европоцентрист ского подхода обернулись крайностью — отказом от идей единства всемирно-исторического процесса вообще.

С другой стороны, происшедшая в этот период революция в физике, выдающиеся открытия в области химии и в ряде других точных и естественных наук наглядно продемонстрировали несостоятельность старого механистического детерминизма. Однако новые явления получили в буржуазной философии субъективно-идеалистическое истолкование, что повлияло и на историческую мысль. Очевидная, как казалось многим буржуазным ученым, дискредитация детерминизма в сфере точных наук во многом будто бы предопределяла победу взгляда на историю как на искусство.

Нужно отметить и усилившийся в этот период в связи с общим ростом научных знаний интерес к самому историку как познающему субъекту, к структуре и логике исторического знания. Это закономерное в общем явление при отсутствии у буржуазных ученых верного методологического компаса привело к резкому усилению субъективизма. Подчеркивалась относительность суждений историка о прошлом, его неспособность адекватно действительности воссоздать исторический процесс. В итоге под ударом оказалась основополагающая посылка — об объективном характере исторического знания. Сомнения в способности историка добывать в ходе исследовательской работы объективные научные данные вели к тому, что сама история, признанная в XIX в. «царицей наук», по существу лишалась ранга науки. Таковы были основные черты развития кризисных явлений в буржуазной историографии начала империалистической эпохи.

Осознать до конца правильно и полно глубинные причины начавшегося кризиса невозможно без учета того, что основополагающие идеи о закономерном и всемирно-историческом прогрессивном характере общественного развития, как и положение об объективности исторических знаний, наиболее последовательно и верно были выражены в марксистской историографии. Они являлись острым оружием в ее арсенале, помогали научно обосновывать революционную стратегию и тактику освободительной борьбы пролетариата. Понятно, что это накладывало значительный отпечаток на полемику в буржуазной историографии вокруг центральных проблем исторической науки. По меткому замечанию американского социолога Дж. Мейджа, «европейские ученые в прошлом столетии были вовлечены в постоянный спор с материализмом. Даже тогда, когда противника не указывали, можно было уловить фрагменты диалога, направленного на марксизм».

В полную меру, с охватом главных направлений буржуазной исторической науки, кризис в буржуазной историографии развернулся лишь после первой мировой войны и Великой Октябрьской социалистической революции, т. е. в эпоху общего кризиса капитализма. В начале века еще только намечались те пути, по которым ему было дано развиваться.

Несмотря на общность основных признаков кризиса, их проявление в историографии различных стран было неравномерным. Оно зависело в каждой из них от конкретной социально-политической обстановки, от особенностей развития исторической мысли и исторической науки.

Это было связано мысли Германии с четко выраженной на всех основных участках национальной жизни конфронтацией буржуазии и организованного в массовую социал-демократическую партию пролетариата; махрово реакционным характером господствовавшей буржуазно-юнкерской коалиции; преобладанием в идеологической сфере военно-шовинистического пангерманского комплекса; слабостью буржуазного либерализма. Большое значение имели и традиционное, особо устойчивое влияние в стране воинствующе-идеалистических философски.: и историко-философских течений и относительная слабость германского позитивизма, который так и не смог составить достаточную альтернативу откровенно реакционным направлениям. Немалую роль сыграла и высокая активность в немецком научном мире неоидеалистов и склонявшихся к ним ученых — философствующих представителей точных и естественных наук (Э. Мах, Р. Авенариус, И. Петцольд, Г. Гельмгольц и др.). В прямой связи со всем этим вышеназванные признаки упадка появились здесь раньше, чем в других странах.

Наиболее чувствительные удары по устоям исторической науки наносили философы — представители направления так называемой философии жизни (В. Дильтей, Г. Зиммель), баденской школы (В. Виндельбанд, Г. Риккерт).

Уже в 1883 г. выпустил свое программное произведение «Введение в науки о духе» ярый противник позитивизма Дильтей, в дальнейшем автор многочисленных трудов по методологии обществоведения и истории идей. Он проповедовал иррационализм, дискредитирующий рациональное познание, ставивший на его место интуицию, «внутреннее переживание» и т. п. Предметом гуманитарных наук он называл «человеческий дух» в его историческом бытии, категорически отрицал их заинтересованность в познании явлений материального мира. Последнее, по его мнению, — исключительная прерогатива естественных наук, по своему объекту и методам познания прямо противоположных наукам об обществе.

История для Дильтея — в первую очередь активность человеческого духа. Совокупная деятельность индивидуальных сознаний имеет результатом складывание социальной среды, систем взглядов, дома, картины, обычаи, книги — иными словами, весь мир.

В центре каждой исторической эпохи находится некое духовное единство или «дух эпохи», познание которого — важнейшая задача исторического исследования. Однако отразить его в общих понятиях и причинных закономерностях невозможно. Единственный адекватный инструмент для этого — «вживание», интуитивное проникновение в объект исследования. «И пока кто-нибудь не докажет, что он в состоянии вывести и объяснить содержание страсти, поэтических образов, интеллектуальных порывов, которые мы обозначаем, как жизнь Гёте, из строения его черепа и особенностей его тела, до тех пор не будет оспорено особое положение этой науки»3, — заявлял Дильтей. Неправомерно абсолютизируя реально существующие особенности истории, ее отличие от точных и естественных наук, он превращал первую в область, где властвуют случай и субъективный произвол. Его тезис «Мы объясняем природу, но проникаем в духовную жизнь» по существу ликвидировал историю как науку.

Еще большее, чем «философия жизни», влияние на германских и других зарубежных буржуазных историков, социологов, экономистов оказывали труды по методологии и логике исторического исследования философов-неокантианцев. Творчество Вин-дельбанда и Риккерта являлось одной из самых наглядных иллюстраций того методологического тупика, куда вели историческое знание теоретики-модернисты. Антидемократическое, реакционное по своей классовой сути неокантианство предложило себя в тот момент, когда германская буржуазия остро нуждалась в новом теоретическом оружии для борьбы с пролетарской идеологией и упорядочения во многом скомпрометированных концепций традиционной историографии.

Критикуя Канта справа, баденцы отвергали не только возможность познать «вещь в себе», но и само ее существование. Акт познания для них одновременно являлся и актом сотворения его объекта. Не интересуясь конкретным историческим процессом, они концентрировали внимание на формально-логических проблемах методологии исторического знания. С этих абстрактных позиций они осуществляли свою классификацию наук. «Принципом деления служит формальный характер познавательных целей наук. Одни отыскивают общие законы, другие — отдельные исторические факты... Первые учат тому, что всегда имеет место, последние — тому, что однажды было». Этим различным задачам наук соответствуют и два различных подхода — генерализирующий и индивидуализирующий (идиографический). Таким образом, противопоставляя историю как науку, изучающую якобы одни лишь индивидуальные явления, наукам, о природе, неокантианцы по существу отрицали исторические закономерности и возможность их изучения. «Исключение» делалось для народных масс. По мнению Риккерта, они не играют самостоятельной роли в истории, и поэтому их деятельность можно изучать и методами естественных наук. Собственно же «идиографичен», неповторим основной объект истории — выдающиеся личности и их духовный мир.

Сугубо идеалистически решали баденцы важнейший вопрос о принципах отбора исторических фактов. Главным критерием отбора они считали возможность отнесения того или иного факта к категории «культурных ценностей», т. е. практически к сериям событий, явлений и пр., санкционированных буржуазным сознанием в качестве очевидных «культурных благ». Однако отнесение к «ценностям» исключает всякую оценку: действительность якобы не дает для этого необходимого критерия. Так, например, Риккерт отказывался судить о том, принесла ли Великая французская революция пользу Франции и Европе, хотя бесспорны и важность ее для культурного развития, и ее «право» быть упомянутой в европейской истории5. Мало того, что научный отбор фактов в пределах исторической науки подменялся волюнтаризмом на основе узкоклассового подхода, подобный «метод» по существу снимал вопрос о прогрессивном характере общественного развития.

Подвергая резкой критике научную продукцию «Риккерта и подобных ему ученых», Г. В. Плеханов отмечал их классовую ограниченность и политическую реакционность, которые в первую очередь объясняют «бесплодность их теоретических построений»6.

Соотношение сил в германской историографии окончательно и предельно наглядно подытожила происходившая в течение ряда лет главным образом на страницах мюнхенского «Исторического журнала» методологическая дискуссия вокруг концепции наиболее значительного в стране историка-позитивиста и одного из наиболее крупных германских историков того времени К. Ламп-рехта. Его попытка утвердить «новое направление» в германской исторической науке, внедрить взамен описательной, «идейно-политической» историографии изучение процессов и закономерностей общественного развития с учетом социально-экономических факторов почти не встретила поддержки. Вместе с тем она вызвала резкую отповедь со стороны основной группы наиболее видных германских буржуазных историков различных направлений.

Результаты дискуссии выявили откровенное стремление этих ученых порвать всякую связь германской буржуазной историографии с позитивистской традицией XIX в., исключить любую возможность признания исторической закономерности, пусть даже в идеалистической форме. «Польза исторического рассмотрения явлений, — писал один из наиболее активных оппонентов Лампрех-Та пангерманец Г. фон Белов, — заключается гораздо более в познании того, что исторических закономерностей не существует, нежели того, что в отдельных случаях можно заметить нечто, подобное закономерности».

Ополчаясь против позитивистских уступок материалистическому пониманию истории и научному к ней подходу, реакционные германские историки всегда имели в виду своего главного врага — пролетарскую идеологию, исторический материализм. Основная опасность позитивизма, с их точки зрения, и заключалась в том, что он якобы расчищал дорогу этому врагу.

Неокантианские исходные (разделение наук по методу, «индивидуализирующий» подход и пр.) послужили крупному германскому историку, социологу и экономисту либерального направления М. Веберу для создания его широкоизвестной, прямо заостренной против марксизма теории «идеальных типов». Абсолютизируя активное начало в познавательной деятельности человека, он придавал решающее значение не реальному бытию исследуемых объектов, но исходной точке зрения историка. При этом научные понятия он рассматривал не в качестве более или менее огрубленного, но в целом адекватного отражения объективной реальности, а лишь как «мыслительные средства для цели духовного господства над эмпирически данным». Таким образом, упразднялась фактическая взаимосвязь вещей, она подменялась мысленной взаимосвязью проблем в сознании человека. Логика исследования заменяла логику действительности.

Острие концепции Вебера было направлено против марксистской теории социально-экономических формаций как категорий, отражающих реальные закономерности исторического процесса. Подобно другим категориям исторического материализма и марксистской политэкономии и всем вообще понятиям, они, по его мнению, не более чем «инструменты познания», умозрительная схема. Сводя общесоциологические законы и категории к «идеальным типам», М. Вебер способствовал подрыву теоретических основ истории, лишению ее ранга науки.

Сыграли свою роль и слабость итальянского позитивизма по сравнению с англо-французским, и откровенное стремление «филологов» ограничиться передачей всего лишь отдельных фактов и эпизодов политической, дипломатической, военной истории, к тому же без всяких претензий на обобщение добытого материала.

В этих условиях в начале XX в. «критико-филологическая» школа в основном сходит со сцены, передав часть своего теоретического багажа «экономико-юридической» школе. В противовес позитивистской историографии в Италии поднялся ее непримиримый оппонент — неогегельянская «этико-политическая» школа, надолго занявшая ведущие позиции в национальной исторической науке. Ее основателем и бессменным вождем на протяжении более чем полувека был крупнейший итальянский буржуазный философ, историк и социолог Б. Кроне (1866—1952). Его многогранное творчество — наглядная иллюстрация своеобразного преломления в Италии симптомов кризиса буржуазной историографии. В отличие от нес кантианцев и ранних экзистенциалистов Кроче отвергал противопоставление общего единичному, исторический скептицизм, философский иррационализм. Он был убежден в поступательном характере исторического процесса, его познаваемости средствами исторического исследования, в широких возможностях исторической науки. Не делая различий между философией и историей, он именовал всю свою философско-историче-скую концепцию «абсолютным историзмом». Кроче утверждал неразрывную связь истории с современностью, с нуждами сегодняшнего дня, с актуальными проблемами политической борьбы. Однако концепция его весьма противоречива. История, по Кроче, — это жизнь и реальность и одновременно активность бесконечного саморазвивающегося духа, который постоянно индивидуализируется в сознании и деятельности отдельных людей. Сами по себе люди — не автономные персонажи исторической драмы, а лишь символы собственных дел.

Квинтэссенцией исторического подхода к прошлому Кроче считал «этико-политическую» историю, которую он определял как историю человеческого разума и его идеалов, выраженных в теориях, произведениях искусства и практической активности, включая политическую и экономическую. Кроче абсолютизировал роль идей и прочих явлений надстроечного плана, отрывал их от объективной экономической почвы. Реализуя эти общие посылки в своих конкретно-исторических работах, он рассматривал системы идей, их взаимодействие и борьбу как главную движущую силу истории. Так, судьбы национальной истории он ставил в прямую зависимость от «нравственной силы» итальянского либерализма.

Поскольку реальной для Кроче являлась лишь человеческая мысль, он отрицал подлинность того исторического прошлого, которое в данный момент никем не мыслится. В прямой связи с этим он отвергал возможность воссоздать на основе источников объективную историю. Источники для него — простые графические обозначения, ничего не значащие сами по себе, вне воспринимающей их мысли. Подобный подход лишал историка научной основы его деятельности. Отказавшись от ядра гегелевской диалектики — закона единства и борьбы противоположностей, Кроче не видел качественных различий между отдельными ступенями исторического процесса, его прерывности, революций, качественных скачков. Его представление об историческом процессе — непрерывное плановое движение как результат самореализации мирового духа — заставляет вспомнить эволюционную лестницу позитивизма.

Причинность, повторяемость, закономерность Кроче изгонял из истории, объявляя их прерогативами естественных наук. «История как поэзия, как моральное сознание, как мысль не имеет управляющих ею законов, подобных тем, которые человек формулирует в позитивных или естественных науках»9, — писал он. В целом его концепция, как отметил советский исследователь И. С. Кон, «ведет к тем самым релятивистским и агностическим выводам, против которых он боролся»10. Почти всю свою жизнь Кроче выступал против марксизма, неправомерно отождествляя последний с вульгарным экономизмом и фаталистическим детерминизмом.

В Англии явления кризиса были эпизодичными. Традиционная позитивистская историография еще продолжала сохранять ведущее положение. Это было связано и с особенностями внутреннего положения страны и ее рабочего движения, и с большей устойчивостью и силой английского позитивизма. Показательным вместе с тем явилось выступление видного либерального историка Дж. М. Тревельяна, опубликовавшего небольшую программную работу «Клио-муза» (1913), где излагались его взгляды на историю и ее задачи.

Оставаясь на почве идеализма, Тревельян, однако, не отрицал того, что прошлое поставляет достоверную информацию историку, признавал общественный прогресс и значение исторических источников. Вместе с тем он категорически отделял историю от точных наук (особенно от физики) как отрасль, не имеющую практического (в утилитарном смысле слова) значения и неспособную выявлять не только общие закономерности, но и вполне достоверные причинные связи. Даже если событие так хорошо изучено, как, например, Французская революция конца XVIII в., историк все равно не в состоянии постичь его причин: «...абсолютно немыслимо изучить побудительные психологические мотивы, которые толкали к действию 25 млн. населявших тогда страну жителей, за редкими исключениями, давно умерших»11. Он не в состоянии «научно» изучить и души ныне живущих людей и делать на этой основе какие-либо общие выводы. Все, что остается историку, — это развивать свое творческое воображение, мобилизовывать свои эмоции, оттачивать свой литературный дар, чтобы после привлечения соответствующих документов и осмысления их хотя бы отчасти «вжиться» в образ исторического деятеля, «догадаться» о подлинных мотивах его поступков. Функция истории — образовательная и воспитательная. Она учит морали и политической мудрости, повышает культуру и развивает литературный вкус. Она не может и не должна претендовать на большее. История не есть и никогда не была наукой в полном смысле этого слова.

Неверие в познавательные возможности истории как науки, способной постигать исторический процесс в его закономерностях и причинно-следственных связях, воинствующий идеализм и нарастающий субъективизм — все эти черты, присущие взглядам либерального историка, наглядно свидетельствовали о том, что кризис затронул и английскую историческую науку.

Во Франции кризис буржуазной историографии развернулся с полной силой после первой мировой войны. Однако ранними его симптомами во Франции явилось в первую очередь ослабление авторитета позитивистских доктрин. В конце XIX — начале XX в. здесь возникло влиятельное направление «исторического синтеза», целью которого было оздоровить и реформировать позитивистскую историографию путем использования методов позитивистской социологии, а также философии истории. В США приметами кризиса стало распространение на сферу истории субъективно-идеалистической прагматистской философии (У. Джеймс, Дж. Дьюи и Ч. Пирс). Некоторые историки (У. Дан-нинг, У. Робинсон, А. Харт) выражали сомнения в способности науки познать историческую закономерность. В России периода империализма черты кризиса в исторической и историко-философской мысли особенно обнажились после поражения буржуазно-демократической революции 1905—1907 гг. Распространялось неокантианство (Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков и др.) с дальнейшим переходом в фидеизм, персонализм (Л. М. Лопатин и др.), интуитивизм (Н. О. Лосский, С. Л. Франк и др.). В сфере всеобщей истории новые веяния отразились на творчестве прежде всего медиевистов и специалистов по истории античности (Д. М. Петру-шевский, Р. Ю. Виппер и т. д.).

Это позволяло буржуазным историкам накоплять еще больше фактов из разных областей прошлого, с известной степенью достоверности освещать отдельные стороны исторического процесса. Расширялась организационная основа исторической науки: росло число исторических кафедр, научно-исследовательских центров, исторических обществ и ассоциаций. Так, например, во Франции в 1904 г. возникло Общество по изучению революции 1848 г., а в 1907 г. — Общество по изучению робеспьеризма. В 1906 г. в Англии была создана Историческая ассоциация, объединившая значительную часть историков страны, в эти же годы формировалась новая, манчестерская школа историков, заявившая о себе целым рядом работ. В США, Англии, Германии и некоторых других странах возникали сотни местных исторических обществ, разрабатывавших локальную историю и публиковавших результаты своих изысканий, а также выявленные источники в специальных периодических изданиях, число которых значительно возросло. Увеличивалось число и возрастали объемы публикаций источников по разнообразной исследовательской проблематике. Все это наглядно свидетельствовало о наметившемся разрыве между количественной и качественной сторонами буржуазной исторической науки.

В рассматриваемый период начинают появляться крупные обобщающие, как правило, коллективные труды буржуазных ученых по всемирной и национальной истории. Попытки осветить историческое развитие целых эпох были признаком накопления огромного фактического материала, еще глубже подчеркивали необходимость выработки позитивных общих концепций исторического процесса.

Так, в конце XIX — начале XX в. группа французских историков под руководством Э. Лависса и А. Рамбо выпустила в свет «Всеобщую историю» (12 тт.), охватывавшую огромный период — с IV до конца XIX в. Семь томов ее посвящены истории нового времени. В редакционном предисловии к работе говорилось, что авторы стремились охватить «историю всех народов, игравших какую-либо роль в переворотах, которые пережило человечество»1'2. Однако на практике это намерение осуществлено не было: история отдельных народов рассмотрена в этом издании крайне неравномерно, не изжит европоцентризм, основное вниманиє уделено истории Франции. В целом события освещены с позиций умеренного буржуазного либерализма и позитивистской методологии.

Авторы, среди которых выступали такие ведущие французские историки, как Олар, Сеньобос, Дебидур, резко отрицательно оценивали не только массовое революционное движение пролетариата (июньское восстание в Париже 1848 г., Парижская коммуна), но и деятельность мелкобуржуазной демократии (республиканцы во Франции в 30—40-е годы). Издание восхваляло французскую колониальную политику, осуждение захватнических походов Наполеона I сочеталось с панегириками его армии. Французская революция конца XVIII в. представлена как исторически прогрессивное явление, однако ее причины и движущие силы трактовались идеалистически, в аспекте «борьбы старых и новых идей». Откровенно апологетический характер имела «История современной Франции, 1871—1900» (4 тт., 1908) Г. Аното. Очерняя Коммуну, он превозносил ее душителя Тьера за «заслуги перед страной». Подытоживая развитие Франции со времени принятия республиканской конституции 1875 г., Аното с удовлетворением отмечал, что «Париж отвык от баррикад», XIX век завершился в обстановке внутреннего мира и спокойствия, а Францией по-прежнему правят «люди в сюртуках» і3. Вместе с тем большие опасения внушал буржуазному историку рост социалистического движения.

В Англии в 1907—1912 гг. под эгидой лорда Актона и при его активном участии вышла «Кембриджская история нового времени» (12 тт.). Во введении к ней утверждалось, что «основные черты нового времени состоят в развитии национализма и росте индивидуальной свободы», а также в распространении европейской культуры за пределы Европы и. Вместе с тем в многотомни-ке уделено внимание проблемам экономического развития и истории культуры. В этот период была предпринята попытка создать подобное издание и в США. Здесь вышла «История американской нации» (26 тт., 1904—1908) под редакцией А. Харта.

Это явление было связано с развитием буржуазного реформизма в ряде европейских стран и США в начале империалистической эпохи как реакции на бурный рост рабочего и социалистического движения. В этих новых трудных условиях часть буржуазных идеологов и ученых стремилась более пристально вглядеться в материальные основы возмущения трудящихся масс, найти средства для смягчения классового конфликта, спасения капиталистического общества. Важную роль в ослаблении и «регулировании» этих противоречий отдельные историки уже тогда начали отводить буржуазному государству.

Довольно активно развивалось экономическое направление в историографии США. Его представители выступали за необходимость уступок рабочим со стороны предпринимателей, стремились дополнить, подкрепить теорию «американской исключительности»" экономической аргументацией. На складывание общих позиций историков этого направления повлияла работа Э. Зелигмана «Экономическое объяснение истории» (1904), где утверждение важной роли экономического фактора в объяснении исторического процесса сочеталось с попыткой оторвать материалистическое толкование общественного процесса от его социалистической перспективы. В качестве довода использовались утверждения ревизиониста Э. Бернштейна, отвергавшего идею о предстоящем крахе капитализма. Заметным явлением в этом русле в XX в. стал начинавший свой творческий путь Ч. Бирд. В момент предвоенного политического кризиса в США привлекла внимание работа Бирда «Экономическое объяснение происхождения американской конституции» (1913). Автор показал, что последняя была не плодом «эпохи социальной гармонии», не результатом свободного волеизъявления масс, а выросла на базе значительного имущественного неравенства как итог деятельности торгово-денежных воротил, стремившихся извлечь из нее вполне реальные материальные выгоды.

Разоблачения Бирда наделали много шума и были восторженно встречены демократической общественностью. Однако нарисованная им картина не была научной. С позиций буржуазного экономизма он подменял классовое деление общества делением на «экономические группы», народнохозяйственные отрасли, а производственные отношения отождествлял с самим производством. Исходя из этого борьбу вокруг принятия конституции Бирд интерпретировал как столкновение между «движимой и недвижимой собственностью». В лагерь поборников конституции он зачислял буржуазию Севера, ее противниками называл «аграриев» (плантаторы и фермеры) Севера и Юга. Так предвзятая схема вступала в противоречие с ценным, впервые поднятым конкретным материалом, при этом борьба «экономических интересов» не совпадала в основном с реальными линиями классового конфликта, затушевывала активную позицию трудящихся масс.

В общем с вышеназванным течением потоке буржуазного экономизма развивались буржуазно-реформистские концепции истории американского рабочего движения. Их питательной средой также была теория «американской исключительности» и оппортунистическая практика официальных рабочих лидеров.

Дополнялось это апологией тред-юнионизма в духе С. Гомперса, сведением классовой борьбы к борьбе экономической — за лучшие условия продажи рабочими своей рабочей силы.

В этом направлении развивалась деятельность известной «коммонсовской» школы в изучении рабочего движения в США, названной так по имени ее основателя профессора Висконсинско-го университета Дж. Коммонса. Первым шагом висконсинцев в сфере изучения американского рабочего движения явилось опубликование «Документальной истории американского индустриального общества» (10 тт., 1910—1911)—по существу огромной коллекции документов по истории рабочего движения.

В Германии с буржуазно-реформистских позиций выступали М. Вебер (1864—1920) и другой социолог и экономист В. Зом-барт. Первый активно обличал засилье юнкеров в политической жизни страны, в ряде специальных работ показал экономическую неэффективность помещичьего землевладения к востоку от Эльбы, невыносимое положение сельскохозяйственных рабочих и требовал неотложных и широких реформ. В двух своих крупных работах «Протестантская этика и дух капитализма» (1904—1905) и «Протестантские секты и дух капитализма» (1906) он предпринял попытку исследовать характер связи между протестантизмом и становлением буржуазного общества. Мысль о существовании такой связи была позаимствована им у К. Маркса. Работы Вебера содержали большой и ценный фактический материал и много справедливых и метких наблюдений, однако их основной вывод не выдерживал критики. Автор утверждал, что именно протестантизм, его «дух» и моральные доктрины были основой и движущими пружинами начальных стадий капиталистического развития.

В. Зомбарт, активный проповедник идеи сотрудничества германской буржуазии с ревизионистским течением в рабочем движении, был весьма плодовитым исследователем, тонким апологетом капиталистического строя. Он отрицал возможность познания объективной истины средствами исторической науки и существование законов истории.

В своих главных трудах рассматриваемого периода — «Социализм и социальные движения в XIX в.» (1897) и «Современный капитализм» (1902) Зомбарт применил веберовскую теорию «идеальных типов», отстаивая мысль о том, что в основе любой экономической системы лежит определенная система идей. «Поэтому я прежде всего старался, — писал Зомбарт, — отыскать дух, который господствовал в ту или иную хозяйственную эпоху и из которого развивалась хозяйственная жизнь этой эпохи, и проследить его действительное влияние» 1о. Согласно Зомбарту, научные выводы К. Маркса и Ф. Энгельса о неизбежности социалистической революции и диктатуры пролетариата будто бы лишь плод революционных настроений основоположников научного социализма.

Зомбарт утверждал, будто с конца XIX в. неуклонно уменьшалась острота и глубина кризисов, стабилизировалась экономическая конъюнктура капиталистического производства. Причину этого он вндел в образовании капиталистических монополий, росте благотворного вмешательства государства в жизнь общества. Различив в высокоразвитой капиталистической Германии начала XX в. первые признаки роста госмонополистической тенденции, широко проявившейся позже, в годы первой мировой войны, он создал панегирик капиталистическому хозяйству. Оно предстает у него как гибкая, жизнеспособная система, которая будто бы может обеспечить гармонию интересов хозяина и рабочего и сделать беспочвенным революционный взрыв. Эти мысли Зомбарта взяты на вооружение современными буржуазными учеными.

Наиболее заметными явлениями в буржуазно-реформистской литературе подобного плана во Франции стали работы Э. Левас-сера «История оабочего класса и промышленности во Франции с 1789 по 1870 г.»' (2 тт., изд. 2-е, 1903—1904) и Ж- Вейля «История социального движения во Франции» (1904), которые объединяет апологетическое отношение к политическим и социальным институтам Третьей республики, вера в их способность обеспечить эффективное функционирование и охрану буржуазного общественного порядка.

В предисловии ко второму изданию своего труда Левассер •отмежевывался от «старого» либерализма, ставившего во главу угла безграничную свободу деятельности индивида. В новых условиях, отмечал он, успех индивидуальной активности во многом зависит от энергичной помощи и поддержки государства. Сдвиг этот был характерным для дальнейшей эволюции буржуазного либерализма.

Ж. Вейль трактовал «социальное движение» как «совокупность усилий, направленных на улучшение экономического положения рабочего класса», которое может быть, по его мнению, произведено либо деятельностью имущих классов, либо пролетариатом, либо государственной властью. Констатируя существование во французском рабочем движении революционн