Шапиро Историография (1982)

Глава 6. Изучение новой истории стран европы в россии во второй половине XIX - начале XX в.

Начало изучения в Серьезного и систематического преподавания и России новой истории изучения новой истории — истории революций и революционных движений по преимуществу— в русских университетах первой половины XIX в. не было. Лишь в результате подъема демократического движения в период революционной ситуации конца 50-х — начала 60-х годов и вынужденных уступок со стороны самодержавно-крепостнического правительства цензурный гнет над высшей школой и печатью был несколько ослаблен. Это привело к тому, что и в практику университетского преподавания стали включаться сначала робко и непоследовательно темы нового времени, которые ранее смело и широко ставились почти исключительно революционно-демократической мыслью, но лишь в общей форме, без конкретной их разработки.

По принятой тогда периодизации новую историю начинали обычно с конца XV — начала XVI в. Именно этому этапу еще лишь намечавшегося перехода от средних веков к новому времени уделяли на первых порах основное внимание русские всеобщие историки.

Опираясь на первого серьезного исследователя Крестьянской войны в Герімании В. Циммермана, Петров рассматривал немецкое «демократическо-революционное движение» периода Реформации, пытавшееся ниспровергнуть средневековые порядки и учреждения, как первый еще незрелый «опыт европейской революции, бывший сигналом последующих социальных переворотов», как «явление, совершенно родственное революциям английской и особенно французской».

Резко и решительно противопоставляя две тенденции рефор-мационного движения, одну из которых олицетворял Лютер, стремившийся лишь «к умеренным преобразованиям церковных учреждений в пределах существующего общественного порядка», другую — «смелые новаторы» с их попытками увлечь массы «к радикальным переменам в церкви, государстве и целой жизни», Петров подчеркивал, что именно «на почве этого антагонизма воспитался и действовал Мюнцер». Такое понимание места и роли Томаса Мюнцера в революционном движении XVI в. означало крупный шаг Петрова вперед по сравнению с Циммерманом, склонным объяснять позицию и взгляды Мюнцера юношеской незрелостью его идей, несбыточностью его мечтаний.

Смелая по замыслу статья Петрова, в ряде суждений которого чувствуется влияние классической работы Ф. Энгельса о Крестьянской войне 1525 г., не до конца выдержана, однако, на высоком уровне своих исходных положений. Когда дело доходит до рассказа о непосредственно революционных событиях, повествование как бы надламывается, обнаруживая непоследовательность автора, его либеральную ограниченность.

Начало планомерного и регулярного преподавания новой истории в Петербургском университете связано с именем Василия Васильевича Бауера (1833—1884). Его изданные посмертно лекции, которые он читал с конца 60-х годов, представляют собой пример относительно раннего общего подхода нашей академической историографии к новому времени в тогдашнем понимании этого термина2. Бауер выступал против широко распространенного в то время противопоставления стран Западной Европы России, которая развивается якобы по другим законам и «не имеет ничего общего со всеми этими революциями да реформациями, чуждыми русской жизни»,— по выражению коллеги Бауера по университету крупного византиниста В. Г. Васильевского. Другой положительной особенностью методологии Бауера было признание диалектического характера исторического развития, революционной формы перехода как от древности к средним векам, так и от них к новому времени.

Самой цельной и самостоятельной частью научного наследства Бауера была его концепция немецкой Реформации, излагавшаяся им в курсе «История германо-романского мира в XV и XVI столетиях. Реформационная эпоха» и в монографии «Так называемая «Реформация императора Фридриха III». Политический памфлет конца XV столетия», которые вошли в первый том его «Лекций по новой истории».

Критикуя протестантских писателей, у которых повествование о событиях XVI в. носило характер по преимуществу богословский, Бауер со всей определенностью подчеркивал, что «тысячи необразованного народа не покидали бы своих жилищ, не оставляли бы семью свою на произвол судьбы, не променивали бы заступ на оружие с единственною целью способствовать торжеству того или другого отвлеченного положения, для них вполне непонятного», что тут «под оболочкою догматическою скрывались интересы политического и социального характера».

В основе нарастания социальной оппозиции лежал, по мнению Бауера, происходивший в рассматриваемое им время «социальный переворот на Западе, т. е. изменение во взаимных отношениях сословий между собою и изменение в самом положении и значении сословий». В нем, «как в фокусе», сосредоточились к концу XV в. все другие формы оппозиции — церковная, научная, политическая. А потому «от ясного его понимания зависит и самое понимание эпохи Реформации»,— заявлял Бауер.

Положительной чертой концепции немецкой Реформации Бауера было понимание им сословных (а фактически и классовых) противоречий «реформационной эпохи» и его резко отрицательное отношение к феодализму. Последний он связывал с господствовавшей при нем формой собственности и с феодальной эксплуатацией землевладельческой военной и служилой аристократией «многочисленного класса земледельцев», степень подчинения которых он ставил в зависимость от степени закрепощения и обезземеления отдельных категорий крестьян.

Последовательно вскрывая антагонизм между «производительным» и «непроизводительным» населением феодального общества, Бауер вместе с тем отмечал, что уже «к XV столетию рядом с феодальною иерархиею выдвигается новая единица, организованная на новых началах и принципах, несовместимая с феодальным строем, приводящая его к полному разложению и распадению». Этим «новым элементом» он считал «города, городское сословие, так называемое среднее или третье сословие..., которое постепенно росло в своем значении и влиянии» и о котором в конце XVIII столетия аббат Сиейес мог сказать: «Третье сословие — это вся нация кроме нескольких привилегированных»6. В этом, с точки зрения Бауера, и заключался в основном тот «социальный переворот», который обусловил Реформацию.

Как бы интересна ни была для своего времени попытка Бауера вскрыть социальные — сословные и классовые — предпосылки реформационного движения, решение этой задачи носило на себе печать буржуазной ограниченности. Закрывая глаза на внутренние классовые противоречия средневековой городской общины и отбрасывая фактически ее феодальные черты и элементы, Бауер противопоставлял город как некое нерасчлененное единство феодализму в качестве его прямой противоположности, его полного отрицания. Главной, если и не единственной движущей силой «социального переворота», вызвавшего, по его мнению, Реформацию, Бауер признавал горожан, в которых видел не только отдаленных предков, но и прямой прототип западноевропейской либеральной буржуазии XIX в.

Из антифеодальной по духу, но буржуазно-ограниченной концепции немецкой Реформации Бауера вытекало его пронизанное двойственностью отношение к народу, к трудящимся массам.

В той мере, в какой «низшее сословие» подвергалось феодальной эксплуатации и выступало против «высшего сословия» совместно со «средним» и под его руководством, Бауер испытывал к нему несомненное сочувствие и живой интерес. Связывая Реформацию с социальным возмущением масс, он видел в ней черты «народной революции». Это составляло сильную сторону подхода Бауера к «реформационной эпохе» и вносило в него своеобразную демократическую струю — весьма, впрочем, непоследовательную.

Отношение Бауера к народу в корне менялось, как только народные массы вступали на путь восстания, выходили из-под руководства «умеренных элементов», начинали вести борьбу самостоятельно и притом не только против феодальной, но и против только еще возникавшей капиталистической эксплуатации, следуя за теми, кого он называл «политическими мечтателями», и проявляя при этом тенденции, которые он квалифицировал как «социалистические» и «коммунистические»7. Из вдумчивого историка, сочувственно относившегося к народу, чутко прислушивавшегося к его голосу, его чаяниям, Бауер превращался в дюжинного защитника «установленного порядка» даже в том далеком прошлом, которое сам изучал.

Историческая мысль интенсивно работала в этом направлении. Четко определились различные варианты подхода к первой Французской революции, самой крупной из революций прошлого, с позиций основных общественных классов сначала дореформенной, а потом и пореформенной России. А между тем до 70-х годов в русской литературе не было ни одного достойного упоминания конкретно-исторического труда по революции. Единственным объяснением этого глубокого несоответствия являлся тот почти безусловный запрет, который наложен был царской цензурой на темы, связанные с революцией.

Вывод русской революционно-демократической общественно-исторической мысли о Французской революции как остром взрыве классовой борьбы — важном аргументе в пользу демократической революции в России — самым решительным образом отвергали не только охранители, но и либералы, представители государственной исторической школы во главе с С. М. Соловьевым, всячески ограничивавшие идею исторической закономерности, а тем более неизбежности революции «снизу», народной революции.

Скрытым стержнем всего построения «Истории России с древнейших времен», направленного своим острием в тех, «кто вооружаются вообще против преобразований, идущих сверху»8, было стремление Соловьева, признававшего в принципе идею исторической закономерности, опровергнуть вместе с тем революционно-демократическое ее понимание как единой в основе своей закономерности развития Запада и России. Соловьев пытался во что бы то ни стало доказать, что в противоположность Франции, естественным и закономерным ходом всего своего развития обреченной на революционный путь, неизбежным, необходимым и столь же закономерным следствием тысячелетней истории России являются якобы «преобразования, идущие сверху»,— по образу и подобию возглавленной Петром I «революции».

Видное место среди русских историков Французской революции XVIII в. занимал профессор Московского университета Владимир Иванович Герье (1837—1919), Он первым из русских академических историков приступил к конкретному изучению и преподаванию в высшей школе истории Французской революции, стремясь обосновать на французском материале противопоставление Соловьевым и другими русскими либералами старшего поколения революционного пути Франции и свойственного якобы России пути преобразований «сверху». Борясь тем самым против революционно-демократической постановки вопроса о необходимости учета исторического опыта Франции, Герье занимал все более реакционные с течением времени позиции. При этом он опирался сначала преимущественно на А. Токвиля, а позднее и на такого ярко выраженного представителя французского контрреволюционного либерализма периода после подавления Коммуны, как И. Тэн.

Старший из учеников Герье известный русский историк профессор Николай Иванович Кдреев (1850—1931) увлекался в юности произведениями Н. Г. Чернышевского, Н. А. Добролюбова и Д. И. Писарева. Большое влияние оказали на него затем идеологи народничества и сторонники «субъективного метода» в социологии П. Л. Лавров и Н. К. Михайловский и широко распространившиеся к тому времени не только в либеральных, но и в демократических кругах России позитивистско-этадлюционистские идеи Конта, Спенсера и их последователей. Элементы демократического подхода к современности, социологии и истории, которые не чужды были Карееву в молодости, оказались в дальнейшем подчиненными общей системе его эклектических в целом взглядов либерала. Однако им и несомненному з начале его научной деятельности влиянию отдельных идей «Капитала» К. Маркса обязан этот крупный русский историк конца XIX — начала XX в. тем наиболее ценным, что было в его работах. Это относится прежде всего к самой ранней и лучшей из книг Кареева — к его магистерской диссертации «Крестьяне и крестьянский вопрос во Франции в последней четверти XVIII зека» (1879). Сам Кареев указывал впоследствии, что «крестьянский вопрос в семидесятых годах в сознании русского общества был центральным социальным вопросом» и что этим и был обусловлен выбор им данной темы 10.

Значение книги Кареева в развитии русской общественно-исторической мысли и исторической науки вообще определяется тем, что это была первая в России большая оригинальная работа по Великой французской революции. Вместе с тем это был труд, закладывавший фундамент глубокого, конкретного изучения на основе богатого не только опубликованного, но и архивного материала еще слабо, односторонне и тенденциозно освещенного тогда основного — крестьянского вопроса — в этой революции. «Сочинение г-на Кареева превосходно (excellent)»11,— писали 1879 г. К. Маркс М. М. Ковалевскому. «Лучшая работа о крестьянах — Кареева — написана по-русски», — констатировал десятью годами позднее и Ф. Энгельс в письме к Каутскому от 20 февраля 1889 г., противопоставляя книгу Кареева сочинениям «боготворимых филистером Тзна и Токвиля» 12.

Сильной стороной исследования Кареева являлось прежде всего то, что оно направлено было фактически против тенденциозного подхода к крестьянскому вопросу в период революции такого столпа французской либеральной историографии XIX в., как Ток-ізиль. «Я предпринял эту работу особенно ввиду утверждения некоторых писателей, будто бы феодальный порядок перед 1789 г. находился в упадке, будто бы установленные им повинности были более номинальные, чем действительные, будто бы, наконец, уничтожение феодального режима могло совершиться само собою (курсив наш. — Ред.), так сказать незаметно,— писал Кареев.— Это положительно не верно... В те годы, о которых идет главным образом речь в моем исследовании, я не заметил признаков, предвещавших скорое исчезновение феодальных отношений. Напротив даже: и в 70-х и в 80-х годах прошлого столетия, как и в предшествующие десятилетия, сеньоры не только не выпускали из рук старых феодальных прав, но еще установляли новые».

Этот важный общий вывод Кареева прямо и резко противостоит исходному положению Токвиля, гласящему: «Революция мгновенно, судорожным и болезненным усилием, без постепенных переходов, без предосторожностей и без пощады положила конец тому, что позднее мало-помалу окончилось бы само собою» (курсив наш.— Ред.).

В основе рассмотрения Кареевым аграрных отношений дореволюционной Франции лежала верная и глубокая мысль о том, что складывались они в ожесточенной борьбе крепостного крестьянства средних веков против своих феодальных сеньоров и что без понимания главных ее моментов «невозможно понимание сущности отношений французского крестьянства в XVIII веке к потомкам тех, которые были некогда его полными господами»

Сущность истории французского крестьянства заключалась, по Карееву, в том, что рядом с уничтожением крепостничества и ослаблением государственной власти сеньоров происходило «закрепление сеньориальных прав на землю». И если, с одной стороны, «крепостничество» в форме «серважа» стало уже большим или меньшим «анахронизмом, исключением из общего правила», то, с другой стороны, «исключением» была и свободная или так нааываемая аллодиальная собственность. «Общим правилом было существование несвободной собственности». В этом смысле в положении «нет земли без сеньора» видели как бы общее право Франции. Соответственно этому Кареев и изображал опутывавшие французскую деревню XVIII в. сеньориально-феодальные узы, тяжким бременем лежавший на плечах крестьян сеньориально-феодальный гнет, усугублявшийся гнетом феодально-абсолютистского государства и церкв'и.

Помимо феодальной эксплуатации со стороны сеньора французский крестьянин подвергался в XVIII в. эксплуатации буржуазии города и деревни. Кареев был первым историком, попытавшимся раскрыть конкретные формы двойного гнета, тяготевшего над широкими массами сельского -населения Франции. Вторая глава его книги — «Буржуазия и крестьянство» — посвящена опровержению легенды, будто третье сословие представляло собой «однородную массу, имевшую один интерес, не знавшую среди себя радикального разделения». Кареев доказывал, что третье сословие «не было однородной массой во все время существования этого термина, оно не было ею в сознании большинства французов XVIII века, оно и не могло быть ею благодаря коренным разделениям в нем самом» 17.

Первое различие в рядах третьего сословия обусловливалось, по Карееву, «более привилегированным положением города сравнительно с деревней, вследствие чего между горожанами и поселянами существовало глубокое неравенство». Второе различие он видел в том, что «и в городе и в деревне существовал своего рода привилегированный класс — буржуазия», «главная сила» которой «была в капитале». Не пользуясь всеми привилегиями духовенства и дворянства, буржуазия владела «значительной, — по его расчетам,— частью земельной собственности, приходившейся на долю третьего сословия, имела чрез покупку в своих руках многие феодальные права и достигала иногда разных изъятий от налогов» 18.

Не меньшее значение имел для своего времени вывод Карей ева о том, что «встречаемое у всех почти историков представление о французском крестьянстве как об однородной массе ошибочно». Уже и до революции «крестьянское население не представляло однородной массы» и делилось «на два, хотя и не резко разграниченные между собою класса», «интересы которых по многим вопросам могли расходиться». В результате все более и более резкого разделения крестьян на два класса один из них «становился рядом с сельской буржуазией, другой сливался с нищими».

Набрасывая картину «почти полного разложения общинного быта» во французской деревне конца XVIII в., Кареев объяснял это не только расхищением общинных угодий сеньорами, но и тем, что «интересы сельского рабочего населения, которые во времена крепостного состояния и господства половничества были приблизительно одни и те же у всех, теперь начинают разделяться», что «собственники и фермеры тянут в одну сторону, батраки и половники— в другую». «Этот недостаток собственности, этот гнет налогов, эта дороговизна хлеба, эта, наконец, безработица, о которых можно собрать великое множество свидетельств, грозили Франции сильными потрясениями»,— указывал Кареев, касаясь последствий массового обнищания французского народа, и в первую очередь крестьянства в XVIII в.

Обозревая с таких необычных для буржуазной науки позиций прошлое французского народа с X в., Кареев прослеживал последовательные этапы, пройденные в своем развитии народными движениями во Франции и завершившиеся в конце XVIII столетия революцией. Впервые в историографии революции он показал, правда, лишь в общих контурах, решающую роль народных масс в процессе ликвидации феодального гнета — тот кардинального значения факт, что основные моменты отмены феодально-сеньориальных прав и привилегий, начиная со «знаменитого ночного заседания 4 августа», были «естественным следствием крестьянских восстаний».

Видное место в изучении истории Французской революции принадлежало выдающемуся историку и социологу широкого диапазона Максиму Максимовичу Ковалевскому (1854—1916), автору большого труда «Происхождение современной демократии» (4 тт., 1895—1897). Три его тома охватывали канун и первые два с лишним года Французской революции — до принятия конституции королем и роспуска в сентябре 1791 г. Учредительного собрания. Они представляли собой самую крупную в русской дооктябрьской литературе попытку обобщающего освещения социально-экономических и политических предпосылок революции и начального ее этапа на основе богатого и разнообразного, частично архивного, но преимущественно опубликованного материала.

При ,всей свойственной Ковалевскому либеральной ограниченности, явно выраженной конституционно-монархической тенденции его подхода к революции и искусственно суженных в силу этого хронологических рамок ее рассмотрения, за пределами которого оставался период наивысшего подъема революции, общая постановка и конкретная разработка им ряда важных 'проблем социально-экономической истории Франции, связанных с революцией и особенно с ее исторической подготовкой, имели в свое время большое научное значение.

Формально Ковалевский выступал здесь как историк политической мысли, политических учреждений. И именно в этой области он наиболее наглядно обнаруживал либеральную ограниченность исповедуемого им конституционализма в своих попытках ответить на вопрос, что помешало французам в конце XVIII в. «упрочить политическую свободу мирным путем, путем взаимного соглашения между правительством и Национальным собранием», что отсрочило тогда «мирное торжество народной монархии», почему «монархия принесена была в жертву демократии». Но по-существу Ковалевский вышел далеко за рамки своей непосредственной темы в традиционном ее понимании.

Развитие политических идей Ковалевский связывал с борьбой за тот или иной общественный и государственный строй, за ту или иную систему государственной власти. Испытав в период формирования своих научных взглядов несомненное и притом личное влияние К. Маркса, но оставаясь при этом либералом-конституционалистом, позитивистом-эволюционистом и противником исторического материализма, он стремился рассматривать эту борьбу не только в политическом, но и в социальном и притом классовом разрезе.

На французском примере Ковалевский пытался продемонстрировать господствующим классам современной ему России опасность того пути резкого обострения социальных антагонизмов, на который вступили в XVIII в. «владетельные сословия» и «правящие классы» Франции,— пути, который с логической неизбежностью вел, по его убеждению, к революции. Независимо от субъективных целей и намерений автора это было самой ценной и плодотворной Б научном отношении чертой его подхода к истории Французской революции.

Основным вкладом Ковалевского, как и других русских ученых, в историографию революции была разработка, вслед за Н. И. Кареевым и одновременно с И. В. Лучицким, крестьянского вопроса. Он справедливо считал его «коренным вопросом» общественной жизни Франции того времени — вопросом о «сохранении пли упразднении сеньориального права и крепостных отношений». Идя по стопам Кареева, Ковалевский отвергал тезис Ток-виля о широком распространении в дореволюционной Франции мелкой крестьянской собственности. Он считал, что крестьяне владели находившимися в их руках землями не столько «на начале собственности», сколько на «чиншевом праве», на основе «оброчного владения», «вечно-наследственной аренды».

Учитывая, таким образом, фактически отличный от буржуазной собственности характер поземельных отношений «старого порядка», Ковалевский упорно возражал вместе с тем против того, что произведенный революцией «общественный переворот» состоял в ниспровержении «феодальной системы».

Первоначально Ковалевский преувеличивал масштабы и степень проникновения буржуазных отношений во французское сельское хозяйство второй половины XVIII в. Заслуга Ковалевского заключалась в том, что, уделяя преимущественное внимание новым тенденциям развития французской деревни накануне революции, он добавлял немало конкретных черт и деталей к нарисованной в общем еще Кареевым картине обезземеления значительной части крестьянства, а также начавшегося и далеко еще не завершившегося классового расслоения крестьянской массы на деревенскую буржуазию и пролетаризованные слои деревни. Ярко и обстоятельно изображал Ковалевский и то, как под влиянием новых тенденций «вырождались» и старые, традиционные формы взаимоотношений между крестьянами и сеньорами, все еще преобладавшие, по его признанию, во Франции.

При всех своих антиреволюционных, эволюционистских наклонностях Ковалевский сделал, однако, важные выводы из анализа аграрных отношений и крестьянского вопроса во Франции второй половины XVIII в.: о невозможности в тогдашних условиях реформы «иначе, как путем революции», о необходимости «переворота в корне» я о прогрессивности аграрных преобразований революции, об их решающем положительном влиянии на крестьянское хозяйство, а тем самым и на сельское хозяйство вообще.

Подводя итоги своим аграрным исследованиям и вставая в результате на позиции признания упорно, хотя и непоследовательно отрицавшегося им прежде феодального характера поземельных отношений дореволюционной Франции, Ковалевский писал в 1912 г. в книге «Происхождение мелкой крестьянской собственности во Франции»: «Экономический и социальный кризис, пережитый Францией в последней четверти XVIII века и подготовивший собою ее политическую революцию, имел своим первоисточником невозможность примирить требования нового, уже зародившегося капиталистического строя с теми порядками поместно-крепостного и оброчного хозяйства, которые продолжали еще держаться в большей части страны». Роль Французской революции сводилась им соответственно к тому, что «она рассекла Гордиев узел упразднением феодальной системы и зависимого крестьянского землепользования» 26.

Параллельно с Ковалевским с середины 90-х годов вел свои многолетние интенсивные исследования по истории крестьянского вопроса в период Великой французской революции и другой крупный русский либеральный ученый, профессор Киевского университета Иван Васильевич Лучицкий (1845—1918), с молодости убежденный -сторонник позитивизма Конта, испытавший в дальнейшем сильное влияние народнических взглядов.

Наиболее характерные для общей концепции Лучпцкого в области аграрной истории Франции конца XVIII в. работы «Крестьянское землевладение во Франции накануне революции (преимущественно в Лимузене)» (1900) и «Состояние земледельческих классов во Франции и аграрная реформа 1789—1793 годов» (1912). В последней Лучицкий сделал предварительную, как он указывал, попытку обобщить свои основные выводы и наблюдения над поднятым им огромным материалом парижского Национального архива и около 30 местных департаментских архивов.

В исследованиях этого цикла, составившего основной вклад Лучпцкого в науку, он отошел от прежней своей точки зрения о повсеместной однородности изменений в поземельных отношениях в Европе. Он утверждал теперь, что в противоположность Англии, где процесс освобождения крестьян от личной зависимости шел рука об руку с их обезземелением, во Франции он сопровождался еще до революции нарастанием и развитием мелкой крестьянской поземельной собственности. Фактически Лучицкий возвращался, таким образом, на позиции Токвиля, отвергнутые в 70-х годах Кареевым, а в 90-х годах и Ковалевским, с которым вступил в упорную полемику.

Противопоставление Лучпцким французского варианта аграрного развития XVIII в. английскому и его полемика против Ковалевского имели известное основание в реальной исторической действительности, в той ожесточенной классовой борьбе за землю между сеньорами и крестьянами, которой насыщена была вся атмосфера французской деревни при «старом порядке». Но если Ковалевский (как, впрочем, и сам Лучицкий) склонен был преувеличивать вначале уровень развития тех тенденций эволюции аграрных отношений Франции, которые сближали ее с Англией и вели к обезземелению крестьянства, то и Лучицкий впадал, в свою очередь, с 90-х годов в не меньшую односторонность, недооценивая факт обезземеления и пауперизации значительной части крестьянства Франции в процессе развернувшегося и здесь первоначального накопления, хотя и не в его «классической», английской форме.

Утверждая, будто французский крестьянин стал обладателем «действительной собственности» на землю уже до революции, Лучицкий искусственно отделял собственность непосредственного производителя от неразрывно связанной с нею, вытекавшей из нее эксплуатации в условиях сохранения феодальных производственных отношений.

Вовлекая в научный оборот массовые документы преимущественно налогового характера и обильно иллюстрируя свое изложение цифровым материалом и таблицами, Лучицкий придавал, однако, преувеличенное значение деталям имущественной дифференциации крестьянства, по степени обеспеченности его «крестьянской поземельной собственностью». В то же время основным экономическим показателям общего состояния и характера различных категорий крестьянских хозяйств, фактическому положению отдельных слоев сельского населения он уделял далеко не достаточное внимание. Классового расслоения французской дореволюционной деревни он по существу не признавал, подобно народникам, отрицавшим классовое расслоение современного им русского крестьянства.

Вместе с тем, вопреки своему подходу к вопросу о крестьянской собственности, Лучицкий констатировал, что «бремя феодального режима» усиливалось во Франции во второй половине XVIII в. Тяжелое положение крестьян накануне революции, их ненависть к дворянам вызваны были, по его убеждению, «галопирующим ростом арендных цен» и стремлением сеньоров увеличить свои феодально-сеньориальные доходы. В соответствии с этим Лучицкий признавал решающую роль крестьянских выступлений в освобождении земли от феодальных пут .в процессе революции. Отвергая мнение отдельных историков о расхищении всех конфискованных земель буржуазией, Лучицкий показал на основании актов продажи национальных имуществ увеличение за счет последних и земельной собственности крестьян и рост числа собственников в их рядах. Он подчеркивал, однако, что все это не разрешило «того тяжелого положения, какое создано было неравномерностью в распределении земельной собственности среди крестьян». Не учитывая, вслед за народниками, что это и не входило в задачи буржуазной революции, Лучицкий заявлял: «...в этом отношении вся работа революции оказалась бесплодною».

Все эти первостепенные по своему значению проблемы оставались еще слабо разработанными и вофранцузской литературе.

Евгений Викторович Тарле (1875—1955) был учеником И. В. Лучицкого, что наложило свой отпечаток на его исторические взгляды и исследовательские приемы. Оставаясь в целом на леволиберальных позициях, он обнаруживал -вместе с тем заметное тяготение к марксизму. Идеи исторического материализма воспринимались им, однако, в то время в легально-марксистском преломлении в сочетании с элементами либерально-народнического подхода Лучицкого к социально-экономической истории.

С самого начала своей деятельности Тарле проявлял большую разносторонность научных интересов, живо откликаясь на запросы современной ему действительности и задачи, выдвигавшиеся в связи с этим в процессе развития исторической науки. В 1901 г. он опубликовал магистерскую диссертацию «Общественные воззрения Томаса Мора в связи с экономическим состоянием Англии его времени». В 1904—1905 гг. Тарле выступил с работой на волновавшую передовую русскую общественную мысль тему о тяжелой, героической борьбе ирландского народа за землю и независимость— «Ирландия от восстания 1798 г. до аграрной реформы нынешнего министерства».

С 1903 г. Тарле изучал во французских архивах историю рабочего класса во Франции в революционное десятилетие конца XVIII в. В результате занятий этой темой, которая приобрела особую актуальность в связи с решающей ролью пролетариата в первой русской революции, он опубликовал монографию «Рабочие национальных мануфактур во Франции в эпоху революции» (1907), а затем капитальное исследование «Рабочий класс во Франции в эпоху революции» (2 ч., 1909—1911).

Центр тяжести работ Тарле по Французской революции лежал в социально-политической области. Уже в первой монографии данного цикла, созданной еще на сравнительно ограниченном материале четырех ранее королевских, а затем национальных мануфактур, Тарле стремился приоткрыть завесу над судьбами и ролью рабочего класса в революции. Ту же задачу он пытался разрешить и в главном своем труде того времени «Рабочий класс во Франции в эпоху революции» на базе гораздо большего количества источников, обращаясь к истории только еще формировавшее гося рабочего класса (в основном — предпролетариата мануфактурного периода).

В первой части своего исследования Тарле воссоздал конкретную обстановку принятия Учредительным собранием в 1791 г. антирабочего закона Ле Шапелье, описал широко развернувшуюся к тому времени в Париже стачечную борьбу и ярко выступавшие на ее фоне острые классовые противоречия между нарождавшимся пролетариатом и только что пришедшей к власти буржуазией. Следуя Марксу и вопреки не только Ковалевскому, но и Жоресу, Тарле доказал, что пресловутый закон этот был проведен буржуазией не из стремления покончить с корпорациями как с пережитком феодализма, а «с сознательной и вполне определенной целью» предотвратить саму возможность .возникновения каких бы то ни было рабочих организаций28.

Тарле отмечал у рабочей массы довольно отчетливое Понимание в 1789—1791 гг. своих непосредственных экономических нужд; представление о несправедливости лишения ее избирательных прав; убеждение, что «богатство хозяев создано трудом рабочих»; умение планомерно вести экономическую борьбу и пр. Общий вывод его: по своему интеллектуальному уровню рабочие стояли «гораздо выше, чем по шаблону принято о них судить».

Наряду с этим, в явном противоречии с приводимыми им яркими фактами политической борьбы рабочих, Тарле заявлял о полном якобы отсутствии у них «хоть какой-нибудь попытки выступить самостоятельно в области политической». Рабочие, утверждал он, «чувствовали себя непреодолимыми, когда буржуазия шла вместе с ними, как это было 14 июля 1789 года, еще сильными, когда она им только не мешала, как это было 5 и б октября 1789 года, и слабыми, когда она враждебно поворачивалась против них». Тенденция к известной недооценке политической инициативы и активности рабочих сильнее выступает в опубликованной в 1911 г. второй части исследования Тарле, посвященной в основном, по его же словам, тому «моменту, когда рабочим суждено было сыграть политическую роль».

Освещая во второй части своего труда положение и борьбу рабочих в период якобинской диктатуры, Тарле приступил к частичному пересмотру своей прежней, более правильной точки зрения по вопросу «как о природе демократизма правящих лиц эпохи, так и о степени реальной силы в эти годы демократических элементов населения и прежде всего рабочей массы». В этой связи он давал отрицательную оценку всей политике максимума29.

Подчеркивая несомненную буржуазную ограниченность якобинцев, он не учитывал в достаточной мере отмечавшийся им ранее факт, что именно в период борьбы за максимум «рабочим на один краткий момент удалось приобрести огромное влияние на дела». Характеризуя рабочую политику якобинцев в целом, Тарле приходил в результате к слишком упрощенному заключению:

«...документы .производят совершенно определенное впечатление крутой и решительной борьбы властей против рабочих».

В 1913 г. Тарле опубликовал новое большое исследование «Континентальная блокада». На материалах французских, английских, немецких, голландских, итальянских архивов он дал здесь — впервые в исторической литературе — конкретный, разносторонний анализ состояния промышленности и внешней торговли Франции в период, когда Наполеон I стремился подорвать экономическую мощь Англии и утвердить гегемонию французской буржуазии на Европейском континенте.

Продолжая традицию революционных демократов, Плеханов уже в первый, народнический этап своей деятельности неоднократно обращался к изучению различных вопросов всемирной истории, освободительного движения и передовой общественной мысли зарубежных стран. Этот интерес особенно возрос, когда Плеханов в 1880 г. вынужден был эмигрировать за границу и, проживая в Швейцарии, Франции, Италии и других странах, получил возможность на месте ознакомиться с европейским массовым рабочим и социалистическим движением, установить непосредственные контакты с Ж- Гедом, П. Лафаргом, А. Бебелем, К. Каутским, В. Либкнехтом, а позднее и с Ф. Энгельсом.

Перевод Плехановым в 1882 г. на русский язык «Манифеста Коммунистической партии» явился решающим этапом в его идейной эволюции. Он окончательно порывае